Горан Петрович

[almafuego]

Горан Петрович
ОСТРОВ И ОКРЕСТНЫЕ РАССКАЗЫ
Из хроники тайного общества

...В соседнюю комнату — она служила студией — мы шагнули молча, придав тем самым особую торжественность запаху краски и скипидара. На вид спокойно, внутри с волнением, мы ждали момента открытия.

— На этой неделе у нас пейзаж, — сказал художник и потянул за край ткани, скрывавшей подрамник и то, что находилось на нем.

На трехногом приспособлении, прислоненная к куску фанеры, покрытому корой разноцветных узоров, стояла акварель — размытые цвета и заключенные в границы форм реки, поля, холмы и небеса.

— Не будем терять время, вперед, — шепнул кто-то.

— Да, не будем терять время, — подтвердил актер, театрально поклонившись дамам.

Первой в картину вошла скрипачка, потом супруга поэта, затем моя жена. Испытанным способом — правая нога, потом голова и тело, потом левая нога. Корзину и скрипку передал художник. Актер по обыкновению застрял, должно быть оттого, что все время что-то рассказывал; но как бы то ни было, все мы, быстрее чем можно было бы ожидать, оказались у подножья холма внутри акварели.


— О! — поэт вдохнул полную грудь прозрачного воздуха.

— Словно бархат! — его супруга опустила руку в речную воду.

Скрипачка ничего не сказала. Она уже стояла под изображенным на картине деревом и играла. Мелодия изливалась из скрипки, касалась листвы, плутала в ветвях, то возносилась к небу, то падала ниже цветов... Я не успевал все записывать. Моя жена собирала в поле лекарственные травы: заячью капусту, пижму, мать-и-мачеху, листья падуба, примулу, мяту, повилику, подорожник... Поэт на склоне холма отмеривал рифмы. Его супруга на берегу сушила песчинки, белые камешки и пустые домики улиток. Посреди рощи актер декламировал изумленной стае птиц какой-то монолог. Птицы подбирали оброненные слова и вместе с веточками, клочками пакли и листьями вплетали их в свои гнезда. Художник прохаживался вперед-назад, проверял легкость красок — в одном месте дописал сплетение солнечных лучей, по просьбе моей жены добавил на склон ракитник и ромашку. Потом мы валялись на траве, дули на одуванчики, выложили на скатерть вино, хлеб и соль, умылись отблесками воды и обтерли лица нижним краешком неба. Что касается меня, то я сидел на пне, оставшемся от старого дуба, и на коленях писал хронику этой встречи, стараясь удержать на бумаге все, что происходит, включая ту бабочку, которая опустилась на страницу в конце этой главы...

Когда мы покинули картину, лежало уже восемь или девять саженей ночи.

— Будьте любезны высказаться, что бы вы пожелали через неделю? — спросил художник, находившийся в прекраснейшем расположении духа.

Мы перемещались по его студии, останавливались перед эскизами, законченными и незаконченными полотнами, заглядывали в баночки с красками, перебирали кисти, переносили из угла в угол скудный свет электрической лампы.

— Мне бы хотелось поиграть для них, — сказала скрипачка, не отводя взгляда от пары выполненных маслом балерин.

— А что скажете насчет прогулки над Парижем? — Моя жена указала на пастель с бесчисленными крышами знаменитого города.

— Изумительно, я буду декламировать маэстро Теофиля Готье! — воскликнул актер, раскинув в стороны руки.

— Предложение принято. — Все были согласны, а за это время тьма увеличилась еще на две сажени.

Тринадцатой, несчастливой сажени, часа самых мрачных сил, ждать было нельзя. Чтобы не вызывать подозрений, мы рассовали улыбки по карманам, влезли в свои пальто и по одиночке покинули место встречи. По-прежнему шел дождь. Мы с женой подняли воротники, непросеянные капли все так же сыпались вокруг нас, пока мы неслышными шагами спешили к дому. Всю дорогу мы молчали, первую половину пути — чтобы не привлекать внимания, другую — от грусти, что все так быстро кончилось.

В подъезд мы вошли на цыпочках, не зажигая света, спотыкаясь о собственный страх. Вздохнули только за закрытой дверью квартиры. Хотя никто нашего отсутствия не обнаружил, я на всякий случай прибавил громкости в телевизоре. Пока мы готовились к пробуждению, в зеркале я заметил, что голубой небесный свод, краешком которого мы утирали лица в акварели, исчез.
— Вот и нет неба, все смыло дождем, — сказал я
— Не грусти, я кое-что сберегла, — подошла ко мне жена и разжала правый кулачок. Там, на ее маленькой ладони, лежал букетик нарисованных цветов...